код города

Сталинскую архитектуру, даже «бумажную», так и не реализованную, знают во всём мире. При этом всё, что начинается после Хрущёва (и постановления № 1871 «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве»), живёт в тени, отброшенной несуществующими небоскрёбами.

Начиналось всё с бумаги и часто на ней и оставалось. Грандиозные советские архитектурные проекты 20−30-х годов вроде Дворца Техники или Дома Аэрофлота так и остались нереализованными. Но именно они заложили визуальный код, которым будет зашифрован русский город в следующие пятьдесят лет. Например, в конкурсе на второй проект Дворца Советов в 1959 году победили Михаил Бархин и Яков Белопольский, работы которых сформируют практически весь юго-запад современной Москвы.

Но визионерство его форм отразится и во вполне повседневных, бытовых формах. А построенный немного раньше Фельдманом и Набережных крытый рынок в Донецке имеет больше общего с московским планетарием, чем с купеческими торговыми рядами столицы.

Советский модернизм, ставший фишкой брежневского правления, начинается с хрущёвской оттепели. Когда промышленные мощности нарастали, а урбанизация шла полным ходом, архитектура жила на волне оптимизма. И стремилась подальше от экономических вызовов — в прямом смысле слова в космос. Полёт Гагарина всколыхнул мир, и СССР должен был выглядеть во всех смыслах прогрессивной (или, вернее, передовой) страной. В 1964 возводят монумент «Покорителям космоса» скульптора Андрея Файдыш-Крандиевского и архитекторов Александра Колчина и Михаила Барща. И кажется, устремлённый к "свершениям будущего", облицованный титановыми пластинами по личному распоряжению Сергея Королёва, он словно лучше всего отражает дух эпохи.

Прямоугольные корпуса, прозрачные переходы и та самая полуабстрактная мозаика, которая теперь прочно ассоциируется с Советским Союзом, — всё это знаки своего времени. И конечно, масштаб больше не исключал доступность.

И одним из самых масштабных и доступных проектов стали хрущёвки. Как бы к ним сейчас ни относились (и как бы их ни сносили), типовые пятиэтажки изменили образ и уровень жизни нескольких поколений. В конце концов, никто не планировал, что они простоят дольше четверти века. А без типовых, легко возводимых домов масштаб советской урбанизации был бы попросту невозможен. В течение одних только 1960-х в них заселили несколько десятков миллионов человек по всей стране — размах, не имеющий аналогов в мире. Отдельное новое жильё и закат эпохи коммуналок изменили быт и вернули советскому человеку частную жизнь. А наличие дворов и вовсе заложило уникальную культуру полуприватного пространства. Это пространство и его культура тоже станут общими для городских жителей по всей стране.

Практика унификации до «узнавания» была и в республиках, только с «региональным колоритом». Ну или акцентом — восточным, например. Ташкентский Дворец искусств (1965) или Управление Каракумстроя в Ашхабаде (1967) по форме вполне напоминали здания в Москве, Екатеринбурге или Калининграде; выдавали только национальный орнамент и фресковая живопись, которые легко позволяли понять, где именно они находятся.

Жилой фонд и вправду стал лицом эпохи. От Башни Ефима Вулыха с большими балконами, особо характерной для столицы и её номенклатурных жильцов, до самой масштабной серии панельных домов П-44. Последняя строилась с 1978 по 2001 год, и найти её можно практически в любом городе бывших союзных республик. Унификация жилья меняла повседневные практики. Утопическая картина доступной инфраструктуры и понятного для всей страны быта уходила корнями в ту самую коммунистическую идею равенства. Хотя, конечно, над результатом посмеивались в фильмах Рязанова, а придумал всё это ещё Ле Корбюзье.

Ансамбль Нового Арбата здесь перекроил ткань столицы СССР. Радикально-модернистские «книжки», кинотеатр «Октябрь» и здание СЭВ создавались под руководством Михаила Посохина и утверждали коммунистическую утопию в пространстве. Правда, настоящих жильцов туда так и не заселили по стратегическим причинам. Но оболочка осталась.

Переход к брежневской эпохе в архитектурном плане прошёл плавно и так же плавно распространился по стране. Модернистский проект, где архитектурная свобода творчества сочеталась с идеей общего дела, расцвёл к концу 60-х — началу 70-х. Архитектура утверждала советское представление о мире и создавала новую реальность для всех.

К началу 90-х начали появляться индивидуальные проекты. Но, в отличие от зданий Меерсона, они больше не вписывались в общую «систему координат». Так называемая «архитектура Лужкова» пошла в направлении радикального эксперимента, решительно порвав с советским наследием. Но именно советскому модернизму и его общему тону мы обязаны той «тканью» городов, которая сформировала нашу повседневность. И если присмотреться внимательнее, этот монументально-оптимистичный тон всё ещё легко разглядеть.

А самый известный и самый печальный памятник монументальной заброшенности — Дом Советов в Калининграде — не разобран до сих пор. Ошибки при проектировании и общая ситуация в стране так и не позволили закончить здание.

Здание АН СССР — оно же здание Президиума РАН — стало отпечатком заката эпохи. Коллектив под руководством Юрия Платонова начал работу над ним в 1973-м и продолжал почти 20 лет. Масштаб и декор уже выбивались из общего представления о советской архитектуре, ресурсов не хватало — и вот к 1993-му, когда проект был закончен, уже не было ни Советского Союза, ни той Академии наук, для которой его проектировали.

С началом перестройки изменилось и представление о мире. Архитектура советского оптимизма, с размахом устремлявшаяся в будущее и унифицировавшая повседневную жизнь, больше не справлялась с правилами времени. А модернистская общая идея в камне больше не отвечала событиям на мировой арене.

На брежневскую архитектуру при этом приходится ни много ни мало 60% жилого фонда страны. И если говорить честно, именно она изначально была едва ли не самым оптимистическим проектом за всю историю. Сейчас сложно разглядеть в убитом подъезде мечту о счастье, но даже в своём искажённом виде эти здания формируют единую коммунальную культуру большей части нашей страны.

В «городе роз» Донецке цветы становятся не просто украшением, а новым экологичным видом топлива. Проект Красноярска сразу решает экологические вызовы и раскрывает потенциал студенческого молодежного города, помещая эко-кампус на знаменитых красноярских столбах. 280 солнечных дней Мариуполя вдохновляют проект в стилистике solar-punk, тоже указывая на потенциал новых экологичных источников энергии. А в прибрежных Владивостоке и Севастополе буквально граница сред буквально размывается в погружении под воду и смелом взаимодействии с ней. В концепциях заложена и дискуссия об архитектурных образах: Уфа раскрывает свою музыкальную идентичность, а Тула обретает такой сложный баланс между футуристичными формами и аутентичным стилем.

Двадцатый век стал не только эпохой активной урбанизации, но и расцветом урбанистической фантазии. Мы унаследовали десятки, если не сотни образов городов будущего — от многоуровневого «Метрополиса», которым не стесняясь вдохновляются архитекторы современных небоскребов, до шагающих городов Рона Херона. В научной фантастике, и в реальном планировании.

Сегодня, когда повседневность меняется почти так же быстро, как тренды в социальных сетях, воображение становится ключом к осмыслению действительности. Концептуальные проекты — и вдохновленные ими реальные города — решают проблемы глобального потепления и климатических изменений, недостатка природных ресурсов или перенаселения, а возможно вторят вере в отечественное производство и прогресс.

И в таких размышлениях нет ничего нагляднее воплощения в пространстве. Когда мы хотим представить мир, который ждет нас через 20, 30, 50 или 100 лет, мы прежде всего думаем о городах. Как наши сегодняшние экологические, экономические, ресурсные и социальные вызовы и задачи отразятся на повседневности? Чего бы мы хотели достичь? Окажемся ли мы под стеклянным колпаком или под водой из-за климатических изменений? Появится ли летающий транспорт или можно будет перемещаться по городу исключительно пешком? И иногда фантазии, порожденные такими вопросами вырастают в реальные города — современны стеклянные стены, Шанхайскую утопию или Петербург, который был воплощенной фантазией в 18 веке.

В этой части экспозиции собраны амбициозные визионерские проекты студентов из двух молодежных столиц — Москвы и Владивостока. С помощью новых технологии и искусственного интеллекта они воплощают собственные концепции будящего российских городов. Их проекты отвечают на важные запросы и вызовы современности: они рассказывают о новых источниках топлива, климатических изменениях, новых практиках повседневности будущего и, конечно, о любви к городам родной страны.

В основе каждого проекта — детально продуманная концепция. Это не просто размышление о будущем, подкрепленное творческими амбициями и технологией, но и глубокое понимание особенностей города, его среды, атмосферы и символов, и референты к знаменитым футуристическим проектам.

Взгляд молодых специалистов амбициозен и не замутнен представлениями о том, как «надо» или «принято». Концепции исходят из возможностей и вызовов конкретного города, но не повторяют уже известных решений, не ориентируются на привычные границы, которые казались незыблемыми. В этом и есть сила визионерства, где глубокое понимание настоящего сочетается со смелой концептуализацией будущего. А фантазии, знания, амбиции и живой энтузиазм обретают визуальные воплощения и даже осязаемые формы.

урбанист, phd Манчестерского университета

Визионерство — это не готовый проект города, но рассуждения о мире в пространстве, ответ на вопрос, где мы хотели или боялись бы жить. В 1960-х Оскар Ньюмен придумал подземную сферу — образ Манхэттена, который «спрятан» под уже существующим городом. Навеянный холодной войной и карибский кризисом проект критически подходил к главному страху эпохи. Но был ли воображаемый город будущего утопией или антиутопией, он всегда отталкивался от размышлений о будущем. самых серьезных опасений и желаний настоящего.